Последняя революция: контркультурные хроники заката Европы

302

В 1913 году накануне Первой мировой войны возникла банковская структура ФРС, с помощью которой осуществлялось финансирование воюющих сторон.

Крестные отцы из ФРС. Дебют

ФРС и связанные с нею банки в совокупности представляли собой главный узел мирового финансового капитала (не только американские, но и германские Варбурги, Куны и Лебы участвовали в его строительстве, Морган, один из ведущих флагманов ФРС, был человеком Ротшильда и т.д. и т.д.).

Первая мировая война стала важнейшим этапом достижения ими внутренней сплоченности а также внешнего доминирования.
Всего за сутки войны воюющие страны тратили около 250 миллионов долларов (свыше 15 миллиардов на сегодняшние деньги!).

Приняв во внимание, что накануне войны ежегодный национальный доход Англии и Германии оценивался примерно в 11 миллиардов золотых долларов, России — 7,5 миллиарда, а Франции — 7,3 миллиарда, не трудно убедиться, что уже к концу первого года войны все воюющие страны фактически стали банкротами. При любом исходе у этой войны были одни и те же победители – представители вышеназванного банковского пула.

«Сделать мир безопасным для демократии» — официальная цель войны, объявленная президентом Вильсоном, означала, прежде всего, уничтожение традиционных империй, служивших естественными препятствиями для свободного хождения капитала. Эта цель была блестяще достигнута в ходе войны.

Именно творцы ФРС составляли свиту советников Вильсона в Версале, где они стали архитекторами послевоенной Европы. Кроме того, тогда же были созданы важные мондиалистские структуры.

Однако окончательной цели — формирования Мирового правительства — достичь не удалось. Англия и Франция бурно воспротивилось этим попыткам и новообразованная Лига Наций оказалась довольно-таки жалким инструментом. Неудачей закончилась и попытка большевизации Европы, которая также дирижировалась с Уолл-Стрит.

Так начинались «золотые двадцатые» Веймарской республики…
Иерусалим на франкском Иордане и генеральная репетиция сексуальной революции

В том же 1923-м году, когда Германия рухнула в бездну гиперинфляции, в Университете Франкфурта-на-Майне был организован Institut für Sozialforschung (Институт социальных исследований), позднее превратившийся в знаменитую Франкфуртскую школу, которой суждено будет стать одним из главных Think Tanks (фабрик мысли) молодёжной революции 60-х.

Суть революционной теории Грамши: человек нового типа должен появится ещё до того, как победит марксизм, а захвату политической власти должен предшествовать захват «царства культуры». Таким образом, подготовка революции должна сосредоточиться на интеллектуальной экспансии в сфере образования и культуры.

Сексология вдруг становится модной и респектабельной наукой. Берлинский Институт Сексуальных исследований (Institut für Sexualwissenschaft) д-ра Магнуса Хиршфильда развивает бурную деятельность по популяризации всевозможных девиаций. Как грибы начинают расти «экспериментальные школы» с марксистским уклоном и сексуальным образованием[1].

Ещё более шокирующим был ночной аспект сексуальной революции. Берлин в это время превращается в столицу разврата. Мэл Гордон в книге «Паника чувств: Эротический мир Веймарского Берлина» одних только действующих проституток насчитывает 17 видов. Среди них особой популярностью пользовалась детская проституция.

Детей можно было заказать по телефону или в аптеке. Сын Томаса Манна, Клаус, так характеризовал это время в своих воспоминаниях: «Мой мир, этот мир никогда не видел ничего подобного. Мы привыкли иметь первоклассную армию. Сейчас у нас первоклассные извращенцы».

Стефан Цвейг так описывает реалии веймарского Берлина: «По всей Kurfürstendamm неторопливо прогуливаются нарумяненные мужчины и не все они профессионалы; каждый студент хочет заработать денег. (…) Даже Рим Светония не знал таких оргий, как бал извращенцев в Берлине, где сотни мужчин, наряженных женщинами, танцевали под благосклонными взглядами полиции.

В крушении всех ценностей было какое-то безумие. Юные девочки хвастались своей распущенностью; достичь шестнадцати лет и быть под подозрением в девственности было постыдно…»

В 1932 году к Франкфуртской школе присоединяется Герберт Маркузе, которому суждено будет стать главным духовным гуру «новых левых» революции 60-х (именно ему принадлежит главный ее лозунг «Делай любовь, а не войну!»).

По точной мысли Р. Реймонда, «теория критики представляла собой, по существу, деструктивную критику основных элементов западной культуры, в том числе христианства, капитализма, власти, семьи, патриархального уклада, иерархии, морали, традиции, сексуальных ограничений, верности, патриотизма, национализма, наследования, этноцентризма, обычаев и консерватизма»[2]

В 1933-м членам Франкфуртской школы, Вильгельму Райху и другим апологетам сексуального просвещения приходится бежать из Германии. Обосновавшись в США, на рубеже 40-50-хх гг. они разработали те концепции культурмарксизма, мультикультурализма и политкорректности, которые станут идейной основой «молодёжной революции» 60-х, а затем и мейнстримом неолиберализма.

Современный англо-американский автор, пишущий под псевдонимом Лаша Даркмун, замечает: «Что же культурные марксисты вынесли из Веймарской Германии? Они уяснили, что для успеха сексуальной революции требуется неспешность, постепенность.

“Современные формы подчинения”, учит Франкфуртская школа, “характеризует мягкость”. Веймар не удержался потому, что продвижение было слишком бурным. (…) Тот, кто хочет сварить лягушек заживо, должен довести их до состояния коматозного ступора, поместить в холодную воду и варить до смерти как можно медленнее».

Сам юноша-Фрейд, по всей видимости, мечтал о роли нового Ганнибала, призванном сокрушить Рим. Эта «фантазия о Ганнибале» была одной из «движущих сил» моей «умственной жизни», зявляет он. Многие авторы, пишущие о Фрейде отмечают его ненависть к Риму, католической церкви и западной цивилизации в целом[3].

Работа «Тотем и табу» стала для Фрейда ничем иным как попыткой психоанализа христианской культуры. При этом, как считают исследователи Ротман и Айзенберг, Фрейд сознательно старался скрыть свою подрывную мотивацию: центральный аспект теории мечтаний Фрейда состоит в том, что восстание против сильной власти должно часто осуществляться при помощи обмана, с использованием «невинной маски»[4]. Очевидны и симпатии фрейдизма с троцкизмом. Сам Троцкий благосклонно относился к психоанализу[5].

Чтобы разделаться с европейской традицией, Фрейд «положил на кушетку» христианскую культуру и шаг за шагом деконструировал её. Замечательно, что сама психоаналитическая школа, имея все признаки тоталитарной секты, чуть закамуфлированной под науку, не особенно скрывала своих политических целей.
В сущности, весь фрейдизм от начала до конца был примером идеологического мошенничества: как ещё можно назвать попытку сведения всего многообразия проявлений человеческой любви к половому инстинкту, а всех политических, социальных мировых проблем — к чистой психологии?

Объявить, например, такие явления как национализм, фашизм, антисемитизм и традиционную религиозность — неврозом, что не устают делать фрейдисты вот уже на протяжении ста лет?

Отсюда ясно открывается направление дальнейшего похода преемников Фрейда (таких как Норман О. Браун, Вильгельм Райх, Герберт Маркузе), суть писаний которых сводилась к утверждению, что «если общество сможет избавиться от сексуальных ограничений, то человеческие отношения будут основываться на любви и привязанности».

В этом тезисе свернута в сущности вся философия контркультурной революции, всё «движение хиппи», открывающее двери сексуальной свободе, мультикультурализму и, в конечном счёте, «диктатуре политкорректности». Вся псевдонаучная болтовня Райха и Маркузе и их психоаналитические утверждения оказались спекуляциями, направлеными на разжигание войны против белой цивилизации и культуры.

Пропаганда как искусство

Современная американская машина пропаганды, как мы её знаем, рождалась в горниле Первой мировой войны. Самые важные имена здесь Уолтер Липпман и Эдвард Бернейс. Уолтер Липпман — личность любопытная. У нас его знают как одного из создателей терминов «общественное мнение» (одноименная книга 1922 г.) и «холодная война» (одноименная книга 1947 г.). В Америке же он носит почётное звание «отца современной журналистики».

По окончании Гарварда Липпман занялся политической журналистикой, и уже в 1916 г., привечен банкиром Бернардом Барухом и «полковником» Хаусом, ближайшими советниками Вильсона, в штаб команды президента. Столь стремительная карьера объясняется просто: Липпманн был креатурой банкирского дома «JP Morgan Chase», игравшего огромную роль в американской политике.

В администрации президента Липпману поручают важное дело: необходимо срочно изменить настроение американского общества от традиционного изоляционизма в сторону принятия войны.

Именно Липпман привлекает к этой работе Эдварда Бернейса, племянника и литературного агента Зигмунда Фрейда и изобретателя PR[6], и за несколько месяцев друзьям удается почти невозможное: с помощью изощренной пропаганды и красочного живописания вымышленных зверств немецкой армии в Бельгии, толкнуть общественное мнение Америки «в пучину массовой военной истерии»…

Центральной идеологией мондиализма стал неолиберализм. (Под мондиализмом мы понимаем идею объединения мира под властью единого мирового правительства. Неолиберализм же есть экономическая составляющая идеологии мондиализма). Впервые термин неолиберализм прозвучал на встрече либеральных интеллектуалов, организованной в Париже в августе 1938 года, и собравшей европейских экономистов, враждебных всем формам вмешательства государства в экономическую жизнь.

Встреча, проходившая под лозунгом: отстоять либеральную свободу от социализма, сталинизма, фашизма и прочих форм государственного принуждения и коллективизма, получила название «Коллоквиум Уолтера Липпмана». Формальным предметом встречи стало обсуждение книги Липпмана «Хорошее общество» (The Good Society, 1937) — своего рода манифеста, объявляющего коллективизм началом начал всякого греха, несвободы и тоталитаризма.

При этом еще в конце Первой мировой войны Липпман, за кулисами Версальской конференции, участвует в создании англо-американского Института по международным отношениям, структуры (как и рождающийся в это же время Совет по международным отношениям, Council on Foreign Relations, CFR), призванной стать центром влияния финансовой элиты на англо-американскую политику.

Это, фактически, первые, осевые структуры мондиализма и неолиберализма.

К концу ХХ века результаты неолиберальных реформ по всему миру более чем впечатляющи. Совокупная величина состояния 358 богатейших людей мира (только по официальным данным, далеким, разумеется, от настоящего положения дел) сравнялась с совокупным доходом беднейшей части населения планеты (2,3 миллиарда человек).

Мировая финансовая элита шаг за шагом приближалась к своей главной цели — победе идей мондиализма, уничтожению национальных государств, государственных границ и созданию мирового правительства, о чем прямо пишет один из их идеологов Збигнев Бжезинский. Ровно тем же целям служит и культурмарксизм.

Для продвижения неолиберальной революции необходимо поле, освобождённое от традиционных культур, традиционной морали, традиционных ценностей.

В этом пункте мы вплотную подошли к главному смысловому стержню и содержанию революции шестидесятых. Однако прежде, чем перейти к непосредственным её событиям и участникам, мы должны бросить взгляд на ещё одну колыбель революции — историю американского троцкизма, из которого вышли многие смыслы и герои будущей (контркультурной) революции.

Правая рука мондиализма

Будучи основателем и руководителем собственной Социалистической Рабочей Партии, Макс Шахтман стоял у истоков IV-го (троцкистского) интернационала. К концу 30-х в числе учеников Шахтмана мы уже видим такие важные в мире неоконов фигуры как Ирвинг Кристол (Irving Kristol), член IV-го Интернационала 1940 года, и Джин Кирпатрик (Jeane Jordan Kirkpatrick) – также член Социалистической Рабочей Партии Шахтмана, в будущем – советник по Международной Политике в кабинете Рейгана.
На рубеже 1939-40 гг. в среде радикального троцкизма происходит неожиданный поворот: Шахтман вместе с другим заметным троцкистским интеллектуалом, профессором Нью-йоркского университета Джеймсом Бернхэмом (выросшим в ирландской католической семье, но “совращённым” в троцкизм), заявляет о невозможности далее поддерживать СССР, выходит из IV-го Интернационала и СРП, уведя с собой около 40% её членов, и, основав новую левую партию, объявляет о необходимости искать «третий путь» в левом движении.

Джеймс Бернхэм заявляет, что теперь, когда СССР ведет империалистическую политику (пакт Молотова-Риббентропа, вторжение СССР в Польшу и Финляндию), необходимо отказать ему во всякой поддержке.

И мечтательные взоры Шахтмана и К° обращаются к США как величайшему государству планеты, единственному, способному защитить евреев от Сталина и Гитлера. Так начинается новый путь перерождающегося троцкизма. К 1950 году Шахтман окончательно отвергает революционный социализм и перестаёт звать себя троцкистом. Встающего на путь праведный бывшего троцкиста привечает ЦРУ и влиятельные силы американского истеблишмента.

Шахтман входит в более близкие контакты с левыми интеллектуалами, Дуайтом Макдональдом и группой Partisan Review, становясь своего рода точкой сборки Нью-Йоркских Интеллектуалов. Вместе с Шахтманом эволюционирует и Partisan Review, становясь всё более антисталинским и антифашистским. В 1940-е гг. журнал начинает популяризировать фрейдизм и философов Франкфуртской школы, и, таким образом, обращается в подготовительный орган будущей контр-культурной революции[7].

В 1960-х Шахтман сближается с демократической партией. А в 1972 году, незадолго до своей смерти, уже как открытый антикоммунист и сторонник войны во Вьетнаме, поддерживает сенатора Генри “Скупи” Джексона, ястреба-демократа, большого друга Израиля и врага СССР. Сенатор Джексон становится вратами в большую политику для будущих неоконов.

Дуглас Фейт, Абрам Шульски, Ричард Перл и Пол Вулфовиц начинают как помощники сенатора Джексона (все они займут важнейшие посты в администрации Буша). Джексон станет учителем будущих неоконов в большой политике. Кредо Джексона: с Советским Союзом надо не договариваться, Советский Союз необходимо разрушить – станет отныне главным кредо будущих неоконов.

Итак, как некогда Лев Троцкий уплывал из Америки с открытым кредитом от Якоба Шиффа делать революцию в России, так теперь его бывшие последователи готовились к тому, чтобы совершить революцию в самих США, и торпедировать потерпевший неудачу эксперимент на Востоке.

Столь резко изменившие свои идеологичекие установки бывшие троцкисты очевидно нуждались в новом философском обосновании своей борьбы. Им нужен был духовный учитель, взамен Маркса и Троцкого.

И такого учителя они скоро обрели в лице эзотерического философа Лео Штрауса (Leo Strauss, 1899-1973). Этот человек до сих пор в различных кругах пользуется неоднозначной репутацией философа-злодея и «еврейского гитлера». И репутация эта связана именно с неоконами (за которыми даже укоренилась кличка леоконы, то есть последователи Лео Штрауса).

Подобно ученикам Шахтмана, Штраус испытал ужас перед европейским фашизмом, и, особенно, гитлеризмом (в гитлеровском «арийстве» нет никакого внятного смысла кроме отрицания еврейства – его слова).

А следом – отвращение к либеральной демократии, итогом которой, в сущности, и стал национал-социализм. Вывод Штрауса однозначен: Западную цивилизацию необходимо защитить от себя самой.

Но каким образом? При том моральном разложении и гедонизме, к которым ведет либерализм, западные демократические режимы обречены. Спасти мир может «высшая истина», которая заключается ни в чём ином, как познании нигилистической сущности мира. Исходя из этой парадигмы, Штраус, во-первых, приходит к отрицанию демократии: массам ни в коем случае доверять нельзя, тем более доверять им какие бы то ни было «демократические» рычаги власти.

А во-вторых, — к отрицанию либерализма: массам ни в коем случае нельзя давать разлагаться в гедонизме или гамлетовских сомнениях, как предполагает либеральная догма. «Политический порядок может быть стабильным только, если он объединён внешней угрозой».

Если же внешней угрозы не существует, её следует сфабриковать. Ибо, каким же еще образом либеральной демократии ответить на вызов тоталитарных режимов? Демократии должны быть готовы к ответу, а, следовательно, массы нужно постоянно держать в тонусе, пугая их образом врага и готовя к большой войне. Необходимо вернуться к идеалам «благородной лжи» («noble lie»), без минимальной дозы которой не жизнеспособно никакое общество [8].

Штраус не ограничивается даже этим и объявляет, что элита не связана никакими моральными обязательствами перед управляемым ею «безмолвным стадом». Ей все должно быть позволено в отношении вторых.

Ее единственным приоритетом должно стать удержание власти и контроль над массами, чьими уздами и поводьями должны стать ложные ценности и идеалы, призванные предотвратить нежелательный ход событий. Штраус является также автором идеи конструктивного хаоса. «Тайная элита приходит к власти с помощью войн и революций.

Чтобы удержать и обеспечить свою власть, ей нужен конструктивный (управляемый) хаос, направленный на подавление всех форм сопротивления», — говорит он. (Позднее его ученики, неоконы, придумают термин “созидательное разрушение” для оправдания бомбардировок ближневосточных городов и разрушения неугодных государств).

Философ не говорил, кажется, ничего такого, что противоречило бы традиционной пуританской морали, вскормившей американское общество и американскую государственность.

Учение Штрауса сводилось к тем же, в сущности, идеям и идеалам, которые проповедовал (или просто молча внедрял в жизнь) Жан Кальвин и его последователи-пуритане: мир делится на горстку избранных Богом (знаком избранности которых является материальное благополучие) и прочую массу отверженных.

Как справедливо заметил крёстный отец неоконсерватизма Ирвинг Кристолл: в отличие от всех прочих разновидностей правой идеи в США, неоконсерватизм является «отчетливо американской» идеологией, идеологией с «американской косточкой».

Профессор Дроне словами самого Штрауса так формулирует их квинтессенцию: «Есть несколько кругов учеников, и менее посвященные годятся, но для другой цели; своим же ближайшим ученикам передаём тонкости учения вне текста, в устной традиции, совсем почти тайно.[…]

Воспитываем несколько выпусков, все посвящённые составляют как бы секту, помогают друг другу с карьерой, делая её сами, держат в курсе учителя. […] через несколько десятков лет „наши“ без единого выстрела берут власть в самой сильной стране мира»[9].

Влияние неоконов, как (по сути) неотроцкистов на америкаснкий истеблишмент трудно переоценить. Даже республиканец Дж. Буш-младший, вроде бы далёкий от левизны, в 2005 году призывает к глобальной демократической революции, в чём уподобляется левым глобалистам. Именно её необходимостью он оправдывал интервенцию в Ираке, а также поддержку различных «цветных революций».

Пороховой заряд в центре мира

В названии данной главы процитировано высказывание Эрнста Блоха: «Музыка — пороховой заряд в центре мира». Но почему именно музыка стала центром, духом, сердцем контркультурной революции?

Почему прежние революции, волна за волной, удар за ударом обрушивающиеся на традиционных христианский мир, имели религиозный (Лютер, Кальвин), политический (Маркс, Ленин, Троцкий) смысл, а духовным ядром последней, революции сознания стала именно музыка? На этот вопрос можно было бы ответить так: музыка — первозданный фундамент культуры. Музыка сродни архитектуре.

По слову Пушкина, «одной любви музы́ка уступает. Но и любовь — мелодия…» Музыки преисполнена всякая настоящая религия, она — жизнь религии, её живая душа.

Наконец, музыка наиболее мультикультурное, интернациональное из всех искусств, не требующее ни слов, ни смыслов, ни образов: идеальное зелье силы в магическом искусстве столпотворения… Религия, философия, поэзия, даже политика обращены к сознанию, к сердцу, и потому — слишком сложны. Музыка обращена к самым древним, глубинным началам мира и человека, самым их расплавленным магмам, туда, где «есть только ритм», и где «только ритм и возможен»…

Поп-хит мгновенно облетает земной шар, застревая в миллионах голов, навязывая себя миллионам языков. Музыка имеет мягкий гипнотический эффект, внушая человеку устойчивые эмоциональные состояния, которые при повторении легко возникают вновь. А эмоциональные привычки, в конце концов, становятся частью характера.

Теодор Адорно был тем человеком, труды которого подготовили контркультурную революцию 1960-х. Поэтому взглянем на эту личность внимательнее. Теодор Адорно (Визенгрунд) родился 11 сентября 1903 году во Франкфурте-на-Майне. Во Франкфуртском университете изучал философию, музыковедение, психологию и социологию.

Там же познакомился с Максом Хоркхаймером и Альбаном Бергом, учеником композитора-модерниста Арнольда Шёнберга. Вернувшись во Франкфурт, он увлёкся фрейдизмом и с 1928 г. уже активно сотрудничает с Хоркхаймером и институтом социальных исследований. Как ученик Шёнберга и апологет «нововенской школы», Адорно был главным теоретиком «нового искусства» во Франкфуртской школе.

Арнольд Шёнберг (1874-1951) изобрёл собственную систему «12-тональной музыки», отринув классическую, созданную старой церковной и традиционной европейской школой. То есть, отбросил классический семиступенный звукоряд, подчиненный власти доминанты, с его традиционными (минор и мажор) октавами, заменив их атональной двенадцатиступенной «серией», в которой все звуки оказались равны и равноправны.

Это была поистине эпохальная революция!

Традиционную нотную грамоту, как мы её знаем, изобрёл флорентийский монах Гвидо д’Ареццо (990-1160), дав каждому знаку нотного стана имя, связанное со словами молитвы Иоанну Крестителю:

(UT) queant laxis

(RE)sonare fipis

(MI)ra gestorum

(FA)muli tuorum

(SOL)ve polluti

(LA)bii reatum,

(Sa)ncte Ioannes

В переводе с латинского: «Чтобы слуги твои голосами своими смогли воспеть чудные деяния твои, очисти грех с наших опороченных уст, о, Святой Иоанн».

В ХVI веке слог ut заменили на более удобный для пения do (от лат. Dominus – Господь).

Тогда же, во времена первой гностической революции Возрождения, в угоду новой моде изменились и имена нот : Do – Dominus (Господь); Re – rerum (материя); Mi – miraculum (чудо); Fa – familias рlanetarium (семья планет, т.е. солнечная система); Sol – solis (Солнце); La – lactea via (Млечный путь); Si – siderae (небеса). Но и новые имена, как мы видим, подчёркивали стройную иерархию звукоряда, в котором каждой ноте полагалось не только своё место в иерархии гаммы, но и своё почётное место в общей иерархии космоса.

Двенадцатитональная система Шёнберга, которую маэстро назвал «додекафо́нией» (от греч. δώδεκα — двенадцать и греч. φωνή — звук), отрицала всякую иерархию, благозвучие и гармонию, признавая лишь абсолютное равноправие «серий» из «двенадцати между собой соотнесённых тонов».

Грубо говоря, в рояле Шёнберга больше не было ни октав, ни белых, ни чёрных клавиш — все звуки оказались равны. Что, несомненно, было весьма демократично.

Очевидно, что коммунисту Адорно революция Шёнберга пришлась по душе. Однако, мысль его шла гораздо дальше мысли Шёнберга, не оставившего никакой философской интерпретации своей системы. Двенадцатитоновая музыка, убеждал своего читателя Адорно, освобождала от принципа господства и подчинения.

Фрагменты, диссонансы — это язык земного человека, изнемогающего от удручающей бессмысленности бытия… Если прежняя музыка была «языком ангелов» и стремилась к «преображению страстей», то новая — становилась голосом «непросветлённого страдания» маленького человека, каждой «страдающей единицы», её боли и ужаса.

Все же прежние иерархии, как не отвечающие стремлениям индивида, требовали, согласно Адорно, упразднения. Музыка в видении нашего философа оказывалась неким «социальным шифром: это единственная область, где человек может схватывать настоящее, настоящее, которое способно длиться.

Поэтому именно музыке дано ломать застывшие формы, «разрушать законченность» общественного бытия, «взрывать» тот «затвердевший» социум, который есть лишь «кунсткамера, имитирующая жизнь».

В США Адорно пишет вместе с Хоркхаймером, «Диалектику просвещения» — «самую чёрную книгу критической теории». Вся западная цивилизация (включая Римскую империю и христианство) объявлялась в этой книге клинической патологией и представала бесконечным процессом подавления личности и утраты индивидуальной свободы.

Поскольку в тогдашних США издать такую откровенно антихристианскую книгу было невозможно, она вышла в Амстердаме в 1947-м, оставшись, впрочем, почти незамеченной. Однако, на волне молодёжной революции 60-х обрела вторую жизнь, активно распространяясь среди бунтующих студентов, а в 1969-м была, наконец, переиздана, став фактической программой студенческого движения и неомарксизма.

В 1950 г. выходит «Авторитарная личность», книга, которой суждено было стать настоящим тараном в руках лево-либеральных сил в их компаниях по борьбе с «расовой дискриминацией» и прочими «предрассудками» американских правых.

Адорно сводил всю сложность политических, исторических, социальных вопросов к чистому психологизму: «авторитарную личность» (т.е. фашиста) порождает традиционное воспитание авторитарной семьи, церкви и государства, подавляющих её свободу и сексуальность.

Белым народам предлагалось разрушить все свои культурные, национальные, семейные связи и обратиться в низко организованный сброд, а всевозможным маргиналам и меньшинствам (неграм, феминисткам, отщепенцам, евреям) принять бразды правления: перед нами фактически готовая к применению идеология хиппи или основы идеологии политкорректности, как мы её знаем сегодня.

Восстание детей против родителей, сексуальная свобода, пренебрежение социальным статусом, резко негативное отношение к патриотизму, гордости за свою расу, культуру, нацию, семью — всё то, что получит яркое выражение в революции 60-х, будет уже ясно проговорено в «Авторитарной личности».

Спросим далее: есть ли в мире Адорно, среди всех его воплей «непросветленного страдания», составляющих основной нарратив нескончаемого водопада текстов, что-либо устойчивое? Несомненно: это — страх перед «фашизмом», как первоисточник всех перманентных истерик.

Ведь, — и этот ужасающий вывод он должен был неизбежно сделать — вся без исключения европейская культурная традиция порождает фашизм.

Итак, если читать книги Адорно ввиду их совершенной вздорности нормальному человеку невозможно, определить их пульсирующую красной тревожной лампочкой «точку сборки» не составляет труда: это страх, порождающий ненависть к классической европейской культуре: католической церкви, римской империи, христианскому государству, традиционной семье, национальной организации, которые должны быть деконструированы раз и навсегда, чтобы «это не могло повториться».

Деконструированы в том числе (и, может быть, в первую очередь) и с помощью новой авангардной музыки. Ведь если национал-социалистам удалось построить империю, вдохновляясь драматическими полотнами Вагнера, почему нельзя построить новый чудный мир, руководствуясь идеями Шёнберга?[10]

Хаос «непросветлённых» атомов — вот в сущности и всё, что должно было остаться от большого взрыва классической культуры и цивилизации в мире, в котором одерживала победу новая эстетика.

Впрочем, тотально деконструируя христианскую культуру и классическую традицию («язык ангелов»), Адорно, воспевает музыку модерна в лице родной для него «новой венской школы», которая дала не что иное как воссоздание «звуков божественного имени» и «воскрешение немых фигур божественного языка».

Иными словами, упраздняя христианскую традицию с её «спекулятивной триадой», Адорно тут же уносит громыхающую кавалькаду своей философии к представлениям Каббалы. Впрочем для нашей «еврейской секты» (как едко окрестил Франкфуртскую школу известный иудей-традиционалист Гершом Шолем) это было скорее правилом, нежели исключением.

Вообще, мир наш странно устроен. Террориста взорвавшего бомбу в метро отлавливает полиция, осуждает общество и газеты. Террористу, закладывающему бомбу под всё мироздание в целом, жмут руку президенты государств, которые он собирался снести с лица земли, а научные сообщества превозносят его как важного философа и гуманиста…

Итак, к началу 60-х всё было готово для контркультурного взрыва: подкоп совершён, взрывчатка заложена, провода подведены.

Оставалось последнее: породить актуального философа, который мог бы духовно возглавить молодёжную революцию (что и совершила Франкфуртская школа в лице Герберта Маркузе — интеллектуального знамени новых левых) и найти то, что могло бы объединить всех новых революционеров повсюду в мире.

То есть, ту музыку, которая могла бы стать настоящим «социальным шифром» для всех детишек, решивших порвать с родительским миром, взрывая затвердевший социум, всю эту «кунсткамеру, имитирующую жизнь»: новую горячую музыку, которая стала бы последней бомбой, заложенной под этот мир…

И, конечно, такая музыка не замедлила появиться…
[1] Массовым тиражом начинают выходить брошюрки, чуть закамуфлированные под «научно-просветительские»: «Сексуальная патология», «Проституция», «Афродизиаки», «Извращённое», а на экраны страны вываливаются подобные же «научно-просветительские» фильмы. Научные площадки и колонки популярных изданий заполоняют доктора сексологии.

[2] Раен, Реймонд. Истоки политкорректности // Raymond V. Raehn. The Historical Roots of “Political Correctness”.

[3] См., к примеру: Gay, P. A. Godless Jew: Freud, Atheism, and the Making of Psychoanalysis. New Haven, CT: Yale University Press. 1987.

[4] Rothman, S., & Isenberg, P. Sigmund Freud and the politics of marginality, 1974.

[5] В 1923 году газета «Правда» публикует его статью «Литература и революция», в которой он решительно высказывается в его поддержку. Психоанализм был поддержан т. н. «педалогической школой» (А. Залкинд, С. Моложавый, П. Блонский, Л. С. Выготский, А. Грибоедов), которая всячески поддерживалась властями СССР в нигилистические 1920-е годы.

[6] Культом Фрейда и распространением его идей Америка обязана, в первую очередь, именно ему. Самого же Бернейса влёк не столько психоанализ, сколько перспективы, которые он открывал в общественном поле: то есть возможность управления массами при помощи воздействия на бессознательное и низшие инстинкты, наиболее сильными из которых Бернейс считал страх и сексуальное влечение. Термином PR Бернейс решил заменить показавшееся ему неудобным слово «пропаганда».

[7] В 50-е годы группа нью-йорксикх интеллектуалов уже полностью контролировала не только культурную жизнь деловой столицы США, но и культурную жизнь главных американских университетов, таких как Гарвард, Колумбийский университет, университет Чикаго и университет Калифорнии — Беркли (родина хиппи).

Что же касается их рупора Partisan Review, то он не просто отходит ортодоксально коммунистических позиций, но и в рамках создания широкого фронта борьбы против СССР и просоветскими симпатиями западной интеллигенции, начинает тайно получать финансирование от ЦРУ (об этом можно прочесть, например, в английской википедии). Если этот журнал формировал сознание студентов высших учебных заведений, то в средних — царил фрейдизм.

[8] Штраус, Лео. Город и Человек, 1964.

[9] Дроне Е. М. Вопрос о необходимости осуществления революции в данный момент времени (работы Лео Штрауса) — М, 2004.

[10] Культурной доминантой национал-социализма действительно стала музыка Вагнера, которая созидала новый германский Рейх. Так может быть Адорно прав и классическая музыка действительно выдохлась? Так, что не осталось другой возможности спасти искусство, кроме как замены его на авангард? Но достаточно познакомится, например, с творчеством Антона Брукнера (1824-1896), чтобы увидеть иные пути развития классической музыки…

Брукнеру не повезло быть другим, после Вагнера, любимым композитором Гитлера. Сегодня его исполняют не так часто, как какого-нибудь Малера. Но величественные симфонии этого «мистика-пантеиста, наделенного языковой мощью Таулера, воображением Экхарта и визионерским пылом Грюневальда» (по замечанию О. Ланга) ставят в центр человека вертикального, свободно утверждённого в Традиции и Боге, а не жалкую пародию на человека, — бунтующую и изнывающую от собственных страхов индивидуальность Адорно.

В. Можегов